2 марта исполнилось 160 лет со дня кончины Николая I, императора Всероссийского, царя Польского и великого князя Финляндского, третьего из пятерых сыновей Павла I.
В советской историографии этот император, как правило, представал символом тупой реакции и обскурантизма – в сознании читателей закреплялись прозвища «вешатель», «жандарм Европы» и «Николай Палкин», а время его правления рисовалось как период удушающего полицейского надзора и противодействия всему новому, передовому, прогрессивному.
И сегодня, в дни памяти раба Божия Николая, хочется напомнить несколько моментов из его жизни, несколько свидетельств о его характере, – чтобы нашей молитве о давно ушедшем в иной мир брате было на что опираться.
При крещении будущий император был назван в честь святителя Николая чудотворца, архиепископа Мир Ликийских, и первым подарком, полученным им, несмышлёным младенцем, от бабушки-императрицы Екатерины II, стала мерная икона святого размером в рост новорожденного (61 сантиметр).
Дочь императора Ольга писала об отце: «Он любил спартанский образ жизни, спал на походной кровати с тюфяком из соломы, не знал халатов и ел только раз в день по-настоящему, запивая еду водой…» Николай Павлович предпочитал самые простые кушанья – щи, гречневую кашу и протёртый картофельный суп; был совершенно равнодушен к спиртному, не курил и не любил курящих. Очень рано вставал – даже зимой уже с семи утра редкие прохожие могли видеть через дворцовое окно императора, разбирающего за столом государственные бумаги. Ежедневно после 12 дня, если был в Петербурге, отправлялся – чаще всего пешком – осматривать город. Днём никогда не спал, даже если болел.
Именно двадцатидевятилетний Николай Павлович, оказавшийся безо всякого на то желания призванным к власти после таинственной смерти своего старшего брата Александра I и отречения от престола Константина Павловича, сумел в декабре 1825 года решительными действиями удержать Россию от катастрофы, которую повлекла бы за собой победа заговорщиков-декабристов. Можно сколько угодно рассуждать о жестокости подавления мятежа, но при этом не лишне поинтересоваться, во-первых, ходом происходящих тогда на Сенатской площади событий, а во-вторых, изучить планы мятежников, которые вполне могли бы стать реальностью...
Попытки авторитетных лиц убедить заговорщиков прекратить восстание и отвести войска оканчивались ничем: в командующего гвардией генерала Воинова кто-то из толпы запустил поленом, сильно ударившим его в спину; митрополита Серафима прогнали оскорблениями; младшего брата императора, Михаила Павловича, поехавшего уговаривать Московский полк, чуть не застрелил В. Кюхельбекер; графа М.А. Милорадовича, героя войны 1812 года и петербургского енерал-губернатора, выехавшего с увещеванием перед войсками, предательски, выстрелом в спину, смертельно ранил декабрист П. Каховский…
В.А. Жуковский писал позже в одном из писем: «Что, если бы прошло ещё полчаса? Ночь бы наступила, и город остался бы жертвою 3000 вооружённых солдат, из которых половина были пьяные. – В эту минуту я с ужасом подумал, что судьба России на волоске, что её существование может через минуту зависеть от толпы бешеных солдат и черни, предводимых несколькими безумцами».
Какова была бы судьба России и сколько виселиц поднялось бы над русскими просторами, мы, люди XXI века, можем себе представить лучше, чем современники Николая Павловича. Не лишне напомнить, например, что первым убийцей царской семьи – правда, не успевшим осуществить свой замысел – был вовсе не Ленин, и не Свердлов, а П.И. Пестель, за год до восстания подошедший «к необходимости истребить всю императорскую фамилию». Подсчитывая в разговоре со своим соратником Поджио «необходимые жертвы» из особ царствующего дома, он продолжал загибать пальцы даже тогда, когда звучали женские имена…
И когда на вопрос мучающегося сомнениями нового монарха (а он не во дворце отсиживался, а находился всё время под пулями, на улице – на Дворцовой площади, на Сенатской, между ними) – «Вы хотите, чтобы я пролил кровь своих поданных в первый же день царствования?» – генерал артиллерии Васильчиков ответил: «Чтобы спасти Вашу империю», император принял решение: «…или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное всё; или, пощадив себя, жертвовать решительно Государством».
Именно Николай I вернул из ссылки А.С. Пушкина, дружившего со многими декабристами, после двухчасовой беседы с глазу на глаз назвал его «умнейшим человеком России», разрешил ему жить в обеих столицах и выразил желание быть его «личным цензором» – а ведь на вопрос царя о том, где бы он был 14 декабря, окажись в Петербурге, тот искренне ответил, что непременно рядом со своими друзьями, хотя и благодарит Бога за то, что этого не случилось.
Как бы сложно ни складывались потом отношения межу царём и поэтом, свидетельством их уважения друг к другу является, например, записка императора умирающему Пушкину («Любезный друг, Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на своё попечение») и устный ответ Александра Сергеевича, данный в присутствии В.А. Жуковского, П.А. Вяземского и нескольких других лиц: «Скажите Государю, жаль, что умираю, весь был бы его...» Вяземский, либеральный скептик, особенно подчеркивает: «Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим были произнесены...» Надо ли говорить, что обещание, данное поэту, царь сдержал: им были оплачены все долги Пушкина, назначена пенсия вдове и дочерям – до выхода их замуж, сыновья записаны в пажи.
Во время холеры 1830 года Николай Павлович приехал из Петербурга в Москву, откуда уже началось массовое бегство жителей, и ежедневно в течение восьми дней «лично наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города (…); беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях и только, устроив и обеспечив всё, что могла человеческая предусмотрительность, (…) выехал из Москвы». Тот же Вяземский записал тогда в своём дневнике: «Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке».
А год спустя, когда холера свирепствовала уже в Санкт-Петербурге и на Сенной площади толпа устроила погром больницы, убив несколько врачей, – причём полиция и войска не смогли предотвратить беспорядков – император примчался в город из Петергофа и сумел остановить бунт силой своего нравственного авторитета. История сохранила его слова: «Обратясь к церкви Спаса, он сказал: “Я пришёл просить милосердия Божия за ваши грехи; молитесь Ему о прощении; вы Его жестоко оскорбили! Русские ли вы? (…) За ваше поведение в ответе перед Богом – я! Отворить церковь: молитесь в ней за упокой душ невинно убитых вами!”» По воспоминаниям современников, когда царь, «обнажил голову, обернулся к церкви и перекрестился», то обернувшаяся с ним толпа «пала ниц с молитвенными возгласами».
В 1835 году – именно при Николае Павловиче и по его непосредственному распоряжению – начинает работу первый из «Секретных комитетов» по крестьянскому вопросу. И хотя звание «Царя-освободителя» по праву принадлежит сыну Николая I, Александру II, почва для отмены крепостного права готовилась ещё при отце, впервые заявившем о необходимости освобождения со временем крепостных крестьян ещё 9 мая 1834 года.
Достижения николаевский эпохи – это и появление в России первых железных дорог: та, что сейчас безо всяких на то оснований зовётся Октябрьской, до 1923 года совершенно обоснованно называлась Николаевской – так как была сооружена по личному распоряжению императора, настоявшего на строительстве вопреки сомнениям комитета министров.
Это и территориальные приобретения – по Туркманчайскому мирному договору с Персией к России перешли Эриванское и Нахичеванское ханства; по Адрианопольскому договору с Турцией – дельта Дуная (теперь это уже не российские земли) и Черноморское побережье Кавказа от реки Кубань до Грузии.
Это введение в действие Свода законов Российской Империи, за работу над составлением которого был награждён высшим российским орденом Святого Андрея Первозванного М.М. Сперанский, сделавший, как говорили, «видимой грань между самодержавием и беззаконием».
Это, наконец, упрочение финансовой системы России. Николаю I достался внешний долг в 102 миллиона рублей серебром. С одобрения императора, серьёзно изучавшего финансовое дело и способного на равных обсуждать со специалистами государственные «денежные» вопросы, министр финансов Е.Ф. Канкрин подчинил бумажные деньги полновесному серебру: принятые меры привели к тому, что в 1845 году «Россия была в финансовом отношении могущественною державою, кредит которой нельзя было подорвать; и всё это было достигнуто без сколько-нибудь значительных займов, почти без повышения налогов…» (из биографии Канкрина Р.И. Сементковского).
Общим местом является представление о том, что смерть Николая Павловича явилась в какой-то степени следствием его душевной и физической опустошённости в результате неблагоприятного для России развития событий в ходе Русско-Турецкой войны. Однако причина ухода человека в мир иной – это тайна Божия; но вот то, как уходил человек, о чём говорил, что завещал в свои последние мгновения, может быть для нас, живущих, примером назидательным и душеполезным.
Поняв, что часы его сочтены, император, пока был в силах, сам распорядился об устройстве своих похорон: о том, например, какую икону положить возле гроба, и о том, чтобы ввиду войны не тратить лишние средства на пышную церемонию… Он пожелал проститься не только с членами семьи, но и со всеми личными слугами и гренадёрами дворцовой охраны – каждого подходящего осенял крестным знамением… В последнем разговоре с наследником признался: «Мне хотелось, приняв на себя всё трудное, всё тяжёлое, оставить тебе Царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение сулило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете».
Незадолго до смерти, пока ещё мог говорить, Николай Павлович прочитал вслух свою любимую молитву – праведного Симона Богоприимца «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…».
А.О. Смирнова-Россет в письме от 8 марта 1855 года рассказывала: «Я пошла осмотреть эту комнату, скорее келью, куда в отдалённый угол своего огромного дворца он удалился, чтобы выстрадать все мучения униженной гордости своего сердца, уязвлённого всякой раной каждого солдата, чтобы умереть на жёсткой и узкой походной кровати, стоящей между печкой и единственным окном. Я увидела потёртый коврик, на котором он клал земные поклоны утром и вечером перед образом в очень простой серебряной ризе (…), сильно подержанное Евангелие, подарок Александра Павловича (его он, как сам мне говорил, читал каждый день, с тех пор как получил в Москве после беседы с братом Александром у Храма Спасителя), экземпляр Фомы Кемпийского, которого он стал читать после смерти дочери, несколько семейных портретов, несколько батальных картин по стенам (он их собственноручно повесил), туалетный стол безо всякого серебра, письменный стол, на нём пресс-папье (…). Стол был заполнен также бумагами, рапортами, схемами».
А вот фрагмент из завещания раба Божьего Николая, императора Всероссийского, царя польского и великого князя Финляндского:
«Благодарю всех меня любивших, всех мне служивших. Прощаю всех, меня ненавидевших.
Прошу всех, кого мог неумышленно огорчить, меня простить. Я был человек со всеми слабостями, коим люди подвержены; старался исправиться в том, что за собой худого знал. В ином успевал, в другом нет; прошу искренне меня простить.
Я умираю с благодарным сердцем за всё благо, которым Богу было угодно на сём преходящем мире меня наградить; с пламенной любовью к нашей славной России, которой служил, по крайнему моему разумению, верой и правдой; жалею, что не мог произвести того добра, которого столь искренне желал».
