10 ноября исполнилось 120 лет со дня рождения Георгия Иванова – одного из даровитейших представителей славного многими талантами, но и поражённого многими духовными недугами Серебряного века русской поэзии.
Дворянин из офицерской династии, поступивший учиться в петербургский Второй кадетский корпус, но не окончивший учёбу – потому что все его интересы уже в юности были сосредоточены в области литературы и искусства, – Иванов быстро вошёл в литературную жизнь столицы, стал своим в круге акмеистов (Н. Гумилёва, А. Ахматовой, О. Мандельштама) и получил некоторую известность в дореволюционные годы как стихотворец, уверенно владеющий стихом, ритмами, блестяще перенимающий и имитирующий стиль нравящихся ему предшественников, однако – без той самобытности и глубины в восприятии и отображении мира, по которым читатель безошибочно отличает подлинный поэтический талант от стихотворного ремесленничества.
А. Блок в своей рецензии на неизданную книгу Иванова «Горница» в 1919 году отзывался о его творчестве так: «Слушая такие стихи, (…) можно вдруг заплакать – не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чём, не обделённые ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать нельзя. (…) Это – книга человека, зарезанного цивилизацией…»
При этом некоторые ивановские стихи того времени, как видится теперь, на расстоянье, безусловно, отмечены отблеском Божьего дара – просто поэтов в ту пору было так много, что современники, избалованные поэтическими пиршествами, могли и не затрудняться выискиванием серебряных слитков в груде металлолома…
Весёлый ветер гонит лёд,
А ночь весенняя – бледна,
Всю ночь стоять бы напролёт
У озарённого окна.
Глядеть на волны и гранит
И слышать этот смутный гром,
И видеть небо, что сквозит
То синевой, то серебром.
О, сердце, бейся волнам в лад,
Тревогой вешнею гори…
Луны серебряной закат
Сменяют отблески зари.
Летят и тают тени птиц
За крепость – в сумрак заревой,
И всё светлее тонкий шпиц
Над дымно-розовой Невой.
Не принявший революцию – уже хотя бы потому, что был человеком культуры и традиции и не мог согласиться с глумлением над накопленными в течение веков культурными ценностями, с их охаиванием и уничтожением – Иванов в 1922 году покидает Россию и никогда больше на Родину не возвращается. В эмиграции его ждала судьба примерно такая же, как у многих его соотечественников, оказавшихся вырванными из родной почвы и вынужденных приспосабливаться и выживать на чужбине: скитания, вечная неустроенность и неопределённость, русская тоска по утраченному дому, одинокая и нищая старость…
Но именно эта трагедия, наверное, и создала поэта Георгия Иванова.
Замечательный литературовед, доктор филологических наук М.М. Дунаев писал: «Двойственность, противоречивость – свойство поэзии и натуры Георгия Иванова. Но покажите поэта, особенно в XX веке, кто вне противоречий!»
Действительно, читая полное собрание поэтических произведений Иванова, нельзя не почувствовать неуютную раздвоенность его душевного мира: тонкое и трепетное ощущение красоты мироздания вдруг придавливается тяжёлой тоской от непонимания смысла бытия; проблески небесного, вышнего света тонут в сумраке недо-верия или даже безверия; надежда и любовь гаснут в приступах страха смерти, а потом вновь воскресают из пепла, как Птица-Феникс…
Но при всём этом невозможно отказать Георгию Иванову в звании большого поэта (а в эмиграции он уже в тридцатые годы считался, соперничая в предпочтениях читающей публики с Ходасевичем, поэтом номер один), потому что в зрелых его стихотворениях, чудесно соединившись с отточенностью мастерства, появилось то, без чего не бывает настоящей поэзии: чувство эпохи, чувство Родины – потерянной, недоступной и так остро необходимой человеку, и – предчувствие Горнего мира.
М.М. Дунаев, цитируя одно из последних стихотворений Иванова:
Если б время остановить,
Чтобы день увеличился вдвое,
Перед смертью благословить
Всех живущих и всё живое.
И у тех, кто обидел меня.
Попросить смиренно прощенья,
Чтобы вспыхнуло пламя огня
Милосердия и очищенья, –
так комментирует итог его человеческой и поэтической судьбы:
«Таилось, значит, под обманчивой маской то, что, быть может, боялся обнаружить он сам, не желая давать повод для стороннего непонимания, пренебрежения, насмешки…
Вот путь поэта, вот его итог. Какой можно извлечь урок из этого? А кто какой сумеет… Но почему нужно непременно извлекать именно урок? Потому, что он сам требовал того от других. Иванов был и проницательным критиком, и часто, обращаясь к творчеству того или иного художника, твёрдо вопрошал: чему оно может научить читателя? Следственно, такой вопрос допустимо обратить и к нему самому.
Можно, разумеется, рассуждать об отрицательном опыте (тоже поучительном), который запечатлён в стихах поэта. Тут как будто всё бесспорно. Однако можно и добавить к тому: красота Божьего дара, явленная в поэзии Георгия Иванова, – хоть в малой мере, но даёт в который раз ощутить совершенство Одаряющего».
* * *
Видел сон я: как будто стою
В золотом и прохладном раю,
И похож этот рай и закат
На тенистый Таврический сад.
Только больше цветов и воды,
И висят золотые плоды
На ветвистых деревьях его,
И кругом – тишина, торжество.
Я проснулся и вспомнил тотчас
О морях, разделяющих нас,
О письме, что дойдет через год
Или вовсе к тебе не дойдет.
Отчего же в душе, отчего
Тишина, благодать, торжество?
Словно ты прилетала ко мне
В этом солнечном лиственном сне,
Словно ты прилетала сказать,
Что недолго уже ожидать.
* * *
В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца – самом дне –
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне.
Боже! И глаза я закрываю
От невыносимого огня.
Падаю в него…
и понимаю,
Что глядят соседи по трамваю
Странными глазами на меня.
* * *
Наконец-то повеяла мне золотая свобода,
Воздух, полный осеннего солнца, и ветра, и меда.
Шелестят вековые деревья пустынного сада,
И звенят колокольчики мимо идущего стада.
И молочный туман проползает по низкой долине...
Этот вечер, однажды, уже пламенел в Палестине.
Так же небо синело и травы дымились сырые
В час, когда пробиралась с младенцем в Египет Мария.
Смуглый детский румянец, и ослик, и кисть винограда…
Колокольчики мимо идущего звякали стада.
И на солнце, что гасло, павлиньи уборы отбросив,
Любовался, глаза прикрывая ладонью, Иосиф.
* * *
Роману Гулю
Нет в России даже дорогих могил,
Может быть и были – только я забыл.
Нету Петербурга, Киева, Москвы –
Может быть и были, да забыл, увы.
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек,
Знаю – там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова... И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
* * *
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны –
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
* * *
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.
* * *
В ветвях олеандровых трель соловья,
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам.
Хожденье по мукам, что видел во сне, –
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
Материал подготовила М.Э. Сафонова.
