Знакомство с семейным опытом воспитания, с примерами построения малой, домашней церкви может стать для нас неоценимой поддержкой в наших родительских трудах, сомнениях и поисках. Вот почему крупицы такого опыта, рассыпанные в книгах или живых воспоминаниях, так важно сохранять и передавать друг другу.
Сегодня предлагаем вашему вниманию два небольших фрагмента, объединённых общей темой: в них рассказывается о чуде материнской веры, о нерасторжимой духовной связи между матерью и ребёнком, а также о тайне Божьего попечения обо всех нас – своих детях.
Из книги Сергея Нилуса «На берегу Божьей реки»
1 июня. Божии рабы, Вера, Сержик и Колюсик. «Пустите детей приходить ко Мне...»
«Двадцать пятого мая стояли мы с женой у обедни. Перед Херувимской мимо нашего места прошла какая-то дама, скромно одетая, и вела за руку мальчика лет пяти. Мы с женой почему-то обратили на неё внимание. По окончании Литургии, перед началом царского молебна, мы её вновь увидели, когда они мимо нас прошла к свечному ящику. Было заметно, что она «в интересном положении», как говорили в старину люди прежнего воспитания.
Вот раба-то Божия! подумалось мне: один её ребенок с детских лет, а другой ещё в утробной жизни – оба освящаются молитвами и святыми впечатлениями матери, – умница! Благослови её Господь и Матерь Божия!
В эту минуту она подошла к иконе Божией Матери «Скоропослушницы», перед которой мы обычно стоим во Введенском храме, и стала перед ней на коленях молиться. Я нечаянно увидел её взгляд, устремленный на икону. Что это был за взгляд, что за вера излучалась из этого взгляда, какая любовь к Богу, к божественному, к святыне!.. О, когда б я так мог молиться!.. Матерь Божия! – помолилось за неё мое сердце: сотвори ей по вере её!
При выходе из храма северными вратами, у иконы «Споручницы грешных», мы опять встретили незнакомку. В руках у неё была просфора...
– Вы не Сергей ли Александрович Нилус? – обратилась она ко мне с застенчивой улыбкой.
– Да... с кем имею честь?
Оказалось, что это была та, которая мне в январе писала из Т.
Эта и была Вера с пятилетним сыном, Сережёй, которых мы сегодня провожали из Оптиной.
На этой христолюбивой парочке стоит остановить своё внимание, воздать за любовь любовью, сохранить благодарной памятью их чистый образ, отсвечивающий зорями иного нездешнего света...
– Сегодня, – сказала нам Вера, – мы с Сержнком поготовимся, чтобы завтра причаститься и пособороваться, а после соборования позвольте навестить вас. Теперь так отрадно и радостно найти людей по духу, так хочется отдохнуть от тягостных мирских впечатлений. Не откажите нам в своем гостеприимстве!
И в какую ж нам радость было это новое знакомство!..
В тот же день, когда у иконы «Споручницы грешных» мы познакомились с Верой, мы проходили с женой мимо заветных могил великих оптинских старцев и, по обычаю, зашли им поклониться. Входим в часовеньку над могилой старца Амвросия и застаем Веру и её Серёжу: Серёжа выставил свои ручонки вперед, ладошками кверху, и говорит:
– Батюшка Амвросий, благослови!
В эту минуту мать ребёнка нас заметила...
– Это уж мы с моим Сержиком так привыкли: ведь батюшка-то Амвросий жив и невидимо здесь с нами присутствует, – так надо ж и благословения у него испросить, как у иеромонаха!
Я едва удержал слёзы...
На другой день я заходил к батюшке отцу Анатолию в то время, когда он соборовал Веру с её мальчиком. Кроме них соборовалось ещё душ двенадцать Божьих рабов разного звания и состояния, собравшихся в Оптину с разных концов России. Надо было видеть, с какой серьёзной сосредоточенной важностью пятилетний ребёнок относился к совершаемому над ним таинству Елеосвящения!
Вот как благодатные матери от молока своего начинают готовить душу дитяти к Царству Небесному! Не так ли благочестивые бояре Кирилл и Мария воспитывали душу того, кого Господь поставил светильником всея России, столпом Православия, – преподобного Сергия?..
– Когда я бываю беременна, – говорила нам впоследствии Вера, – я часто причащаюсь и молюсь тому угоднику, чьё имя хотелось бы дать будущему своему ребёнку, если он родится его пола. На четвертый день Рождества 1905 года у меня скончался первенец мой, Николай, родившийся в субботу на Пасхе 1900 года. До его рождения я молилась дивному святителю Николаю, прося его принять под своё покровительство моего ребёнка. Родился мальчик и был назван в честь святителя. Вот этот, Сержик, родился на первый день Рождества Христова, в 1903 году. О нём я молилась преподобному Сергию... С ним у меня произошло много странного по его рождении и, пожалуй, даже знаменательного. Крестины, из-за его крёстного, пришлось отложить до Крещения Господня, а обряд воцерквления пришелся на Сретение. И с именем его у меня произошло тоже нечто необычное, чего с другими моими детьми не бывало. Молилась я о нём преподобному Сергию, а при молитве, когда меня батюшка спросил, какое бы я желала дать ребёнку имя, у меня мысли раздвоились, и я ответила: – «Скажу при крещении».
А произошло это оттого, что в том году состоялось прославление святых мощей преподобного Серафима, которому я всегда очень веровала. К могилке его я ещё девушкой ходила пешком в Саров из своего города. А тут ещё и первое движение ребёнка я почувствовала в себе как раз во время всенощной под девятнадцатое июля. И было мне все это в недоумение, и не знала я, как быть: назвать ли его Сергием, как ранее хотела, или же Серафимом? Стала я молиться, чтобы Господь открыл мне Свою волю: и в ночь под Крещение, когда были назначены крестины, я увидела сон, что будто я с моим новорожденным поехала в Троице-Сергиеву Лавру. Из этого я поняла, что Господу угодно дать моему мальчику имя преподобного Сергия. Это меня успокоило, тем более, что и батюшка преподобный Серафим очень любил великого этого угодника Божия, и с его иконочкой и сам-то был во гроб свой положен...
Я внимал этим милым речам, журчащим тихим ручейком живой воды святой детской веры, и в сердце моё стучались глаголы великого обетования Господня Святой Его Церкви:
– И врата адова не одолеют ей!
Не одолеют! истинно, не одолеют, если даже и в такое, как наше, время у Церкви Божией могут быть ещё подобные чада.
И опять полилась вдохновенная речь Веры:
– Вам понравился мой Сержик; что бы сказали вы, если бы видели моего покойного Колю! Тот ещё и на земле был уже небожитель... Уложила я как-то раз Колюсика своего спать вместе с прочими детишками. Было около восьми часов вечера. Слышу, зовёт он меня из спальни.
– Что тебе, деточка? – спрашиваю.
А он сидит в своей кроватке и восторженно мне шепчет:
– Мамочка моя, мамочка! посмотри-ка, сколько тут ангелов летает.
– Что ты, – говорю, – Колюсик! где ты их видишь?
А у самой сердце так ходуном и ходит.
– Да всюду, – шепчет, – мамочка; они кругом летают... Они мне сейчас головку помазали. Пощупай мою головку – видишь, она помазана!
Я ощупала головку: темечко мокрое, а вся головка сухая. Подумала, не бредит ли ребёнок; нет! – жару нет, глазёнки спокойные, радостные, но не лихорадочные: здоровенький, веселёхонький, улыбается... Попробовала головки других детей – у всех сухенькие; и спят себе детки, не просыпаются. А он мне говорит:
– Да, как же ты, мамочка, не видишь ангелов? Их тут так много... У меня, мамочка, и Спаситель сидел на постельке и говорил со мною...
О чём говорил Господь ребёнку, я не знаю. Или я не слыхал ничего об этом от рабы Божией Веры, или слышал, да не удержал в памяти: немудрено было захлебнуться в этом потоке нахлынувшей на нас живой веры, чудес её, нарушивших, казалось, грань между земным и небесным...
– Колюсик и смерть свою мне предсказал, – продолжала Вера, радуясь, что может излить своё сердце людям, внимающим ей открытой душой. Умер он на четвертый день Рождества Христова, а о своей смерти сказал мне в сентябре. Подошёл ко мне как-то раз мой мальчик да и говорит ни с того, ни с сего:
– Мамочка! я скоро от вас уйду.
– Куда, – спрашиваю, – деточка?
– К Богу.
– Как же это будет? кто тебе сказал об этом?
– Я умру, мамочка! – сказал он, ласкаясь ко мне, – только вы, пожалуйста, не плачьте: я буду там с ангелами, и мне там очень хорошо будет.
Сердце моё упало, но я сейчас же себя успокоила: можно ли, мол, придавать такое значение словам ребёнка?!. Но, нет! прошло немного времени, мой Колюсик опять среди игры, ни с того ни с сего, подходит, смотрю, ко мне и опять заводит речь о своей смерти, уговаривая меня не плакать, когда он умрёт...
– Мне там будет так хорошо, так хорошо, дорогая моя мамочка! – всё твердил, утешая меня, мой мальчик. И сколько я ни спрашивала его, откуда у него такие мысли и кто ему сказал об этом, он мне ответа не дал, как-то особенно искусно уклоняясь от этих вопросов....
Не об этом ли и говорил Спаситель маленькому Коле, когда у детской кроватки его летали небесные ангелы?..
– А какой удивительный был этот ребёнок, – продолжала Вера, – судите хотя бы по такому случаю. В нашем доме работал старик-плотник, ворота чинил и повредил себе нечаянно топором палец. Старик прибежал на кухню, где я была в то время, показывает мне свой палец, а кровь из него так и течёт ручьём. В кухне был и Коля. Увидал он окровавленный палец плотника и с горьким плачем кинулся бежать в столовую к иконе Пресвятой Троицы. Упал на коленки пред иконою и, захлебываясь от слёз, стал молиться:
– Пресвятая Троица, исцели пальчик плотнику!
На эту молитву мы с плотником вошли в столовую, а Коля, не оглядываясь на нас, весь ушедший в молитву, продолжал с слезами твердить своё:
– Пресвятая Троица, исцели пальчик плотнику!
Я пошла за лекарством и за перевязкой, а плотник остался в столовой. Возвращаюсь и вижу: Колюсик уже слазил в лампадку за маслом и маслом от иконы помазывает рану, а старик-плотник доверчиво держит перед ним свою пораненную руку и плачет от умиления, приговаривая:
– И что ж это за ребёнок, что это за ребёнок!
Я, думая, что он плачет от боли, говорю:
– Чего ты, старик, плачешь? на войне был – не плакал, а тут плачешь!
– Ваш, – говорит, – ребёнок хоть кремень и тот заставит плакать!
И что ж вы думаете? – ведь остановилось сразу кровотечение, и рана зажила без лекарств, с одной перевязки. Таков был общий любимец, мой Колюсик, дорогой, несравненный мой мальчик...
Перед Рождеством мой отчим, а его крёстный, выпросил его у меня погостить в свою деревню, – Коля был его любимец, и эта поездка стала для ребёнка роковой: он там заболел скарлатиной и умер. О болезни Коли я получила известие через нарочного (тогда были повсеместные забастовки, и посланной телеграммы мне не доставили), и я едва за сутки до его смерти успела застать в живых моё сокровище.
Когда я с мужем приехала в деревню к отчиму, то Колю застала ещё довольно бодреньким; скарлатина, казалось, прошла, и никому из нас и в голову не приходило, что уже на счету последние часы ребенка. Заказали мы служить молебен о его выздоровлении. Когда его служили, Коля усердно молился сам и всё просил давать ему целовать иконы. После молебна он чувствовал себя настолько хорошо, что священник не стал его причащать, несмотря на мою просьбу, говоря, что он здоров и причащать его нет надобности. Все мы повеселели.
Кое-кто, закусив после молебна, лёг отдыхать; заснул и мой муж. Я сидела у постели Коли, далёкая от мысли, что уже наступают последние его минуты. Вдруг он мне говорит:
– Мамочка, когда я умру, вы меня обнесите вокруг церкви...
– Что ты, – говорю, – Бог с тобой, деточка! мы ещё с тобой, Бог даст, живы будем.
– И крёстный скоро после меня пойдёт за мной, – продолжал, не слушая моего возражения Коля.
Потом помолчал немного и говорит:
– Мамочка, прости меня.
– За что, – говорю, – простить тебя, деточка?
– За всё, за всё прости меня, мамочка!
– Бог тебя простит, Колюсик, – отвечаю ему, – ты меня прости: я строга бывала с тобою.
Так говорю, а у самой и в мыслях нет, что это моё последнее прощание с умирающим ребёнком.
– Нет, – возражает Коля, – мне тебя не за что прощать. За всё, за всё благодарю тебя, миленькая моя мамочка!
Тут мне что-то жутко стало; я побудила мужа.
– Вставай, – говорю, – Колюсик, кажется, умирает!
– Что ты, – отвечает муж, – ему лучше – он спит.
Коля в это время лежал с закрытыми глазами. На слова мужа он открыл глаза и с радостной улыбкой сказал:
– Нет, я не сплю – я умираю. Молитесь за меня!
И стал креститься и молиться сам:
– Пресвятая Троица, спаси меня! Святитель Николай, преподобный Сергий, преподобный Серафим, молитесь за меня!.. Крестите меня! помажьте меня маслицем! Молитесь за меня все!
И с этими словами кончилась на земле жизнь моего дорогого, ненаглядного мальчика: личико расцветилось улыбкой, и он умер.
И в первый раз в моей жизни возмутилось моё сердце едва не до ропота. Так было велико моё горе, что я и у постельки его, и у его гробика не хотела и мысли допустить, чтобы Господь решился отнять у меня моё сокровище. Я просила, настойчиво просила, почти требовала, чтобы Он, Которому всё возможно, оживил моего ребенка; я не могла примириться с тем, что Господь может не пожелать исполнить по моей молитве. Накануне погребения, видя, что тело моего ребенка продолжает, несмотря на мои горячие молитвы, оставаться бездыханным, я было дошла до отчаяния.
И вдруг, у изголовья гробика, где я стояла в тяжком раздумьи, меня потянуло взять Евангелие и прочитать в нём первое, что откроется. И открылся мне шестнадцатый стих восемнадцатой главы Евангелия от Луки, и в нём я прочла: «...пустите детей приходить ко Мне, и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие».
Для меня эти слова были ответом на мою скорбь Самого Спасителя, и они мгновенно смирили моё сердце: я покорилась Божией воле.
При погребении тела Колюсика исполнилось его слово: у церкви намело большие сугробы снега, и чтобы гробик пронести на паперть, его надо было обнести кругом всей церкви. Это было мне и в знамение и в радость. Но когда моего мальчика закопали в мёрзлую землю, и на его могилку лёг холодный покров суровой зимы, тогда вновь великой тоской затосковало моё сердце, и вновь я стала вымаливать у Господа своего сына, не зная покоя душе своей ни днем, ни ночью, всё выпрашивая отдать мне моё утешение. К сороковому дню я готовилась быть причастницей Святых Тайн и тут, в безумии своём, дошла до того, что стала требовать от Бога чуда воскрешения. И вот, на самый сороковой день, я увидела своего Колю во сне, как живого. Пришёл он ко мне светленький и радостный, озарённый каким-то сиянием, и три раза сказал мне:
– Мамочка, нельзя! Мамочка, нельзя! Мамочка, нельзя!
– Отчего нельзя? – воскликнула я с отчаянием.
– Не надо этого, не проси этого, мамочка!
– Да почему же?
– Ах, мамочка! – ответил мне Коля, – ты бы и сама не подумала просить об этом, если бы только знала, как хорошо мне там у Бога. Там лучше, там несравненно лучше, дорогая моя мамочка!
Я проснулась, и с этого сна всё горе моё как рукой сняло.
Прошло три месяца, – исполнилось и второе слово моего Коли: за ним в обители Царя Небесного следом ушел к Богу и его крёстный.
* * *
Много мне рассказывала дивного из своей жизни раба Божия Вера, но не всё поведать можно даже и своим запискам: живы ещё люди, которых может задеть моё слово... В молчании ещё никто не раскаивался: помолчим на этот раз лучше!..
Пошел я провожать Веру с её Сержиком через наш сад по направлению к монастырской больнице. Это было в день их отъезда из Оптиной. Смотрю: идёт к нам навстречу один из наиболее почетных наших старцев, отец А., живущий на покое в больнице. Подошли мы под его благословение; протянул и Сержик свои ручонки...
– Благословите, – говорю, – батюшка!
А тот сам взял да низёхонько, касаясь старческой своей рукой земли, и поклонился в пояс Сержику...
– Нет, – возразил старец, – ты сам сперва – благослови!
И к общему удивлению, ребёнок начал складывать свою ручку в именословное перстосложение и иерейским благословением благословил старца.
Что-то выйдет из этого мальчика?»
Из воспоминаний монахини Таисии Карцовой – дочери дипломата, посла в Византии, консула в Месопотамии, Бельгии и Англии
М. Таисия рано лишилась любимой матери, Софьи Михайловны Христафович, но на склоне лет писала, что мать всегда оставалась для неё самым светлым воспоминанием. Благодаря христианскому воспитанию, которое матушка Таисия получила в своём доме, она смогла пронести веру через все годы своей нелёгкой жизни, оставив Церкви замечательный труд: «Жития святых. 1000 лет русской святости».
«Я дожила до глубокой старости. И всё чаще и чаще из дали давно прошедших лет всплывает передо мной мамин незабвенный облик, её тонкое одухотворённое лицо, её ласковая добрая улыбка, её сияющие любовью глаза… Давно это было: я вижу себя в большой комнате… по углам горят зажжённые свечи… их много… у меня скрещены на груди руки, и Мама поднимает меня к Святой Чаше…Что я причащаюсь Святых Христовых Таин, я понимаю… Как постигло младенческое сердце эту неизреченную Божию тайну? Кто может сказать? Но тихий отрадный мир снизошёл в него, и десятки лет прошли с тех пор, но память его сохранила… И опять вспоминаю… Вечер… я только что прочла наизусть молитвы, которые я знаю: «Отче наш», «Богородица, Дево», «Ангел Божий» и молитву за всех нас – и сижу на кровати Мамы. И она говорит мне: «Ты помолилась, теперь буду молиться я!» И, стоя перед иконами, она ясно, не спеша, повторяет те же молитвы. Я слушаю внимательно… Точно тихий ангел осеняет нас…Незабываемые минуты…
Шли годы… новые впечатления… книги, уроки, экзамены… новая жизнь… я отдалась ей всей душой… И детские годы уходили вдаль, заволакивались дымкой… Но Мама не забывала меня. Это было в 1909 году. Я была тринадцатилетней девочкой, далёкой от всего потустороннего. Но вот я увидела её во сне, и она мне сказала: «Я пришла посмотреть, что вы делаете. Слушай внимательно, что я буду тебе говорить. Теперь наступает время, когда всем на земле будет трудно. Но ты ничего не бойся, Господь позволил мне это время быть с тобой и охранять тебя. Только почаще ходи в Церковь, я там буду с тобой. Знай, что мертвых нет, и никогда не говори этого слова. Мы все живы, только ваши земные глаза сделаны так, что вы не можете нас видеть; а мы ходим среди вас, видим вас и помогаем вам больше, чем если бы мы были среди вас на земле. Помни, что особенно сильна связь между матерью и детьми…»
Настал страшный 1918 год. Мы с сестрой укрывались у родных в Малороссии. Время было глухое: ни поездов, ни писем, ни денег. И вдруг проходит упорный слух, что на нас хотят напасть грабители. Было тревожно и жутко, и мы не знали, что нам делать. В это время я вижу себя во сне в церкви, и кто-то незримый говорит мне: «Чего ты боишься? Разве ты не помнишь, что твоя мать во сне обещала охранять тебя»? А на другой день пришли крестьяне, до которых дошли встревожившие нас слухи, они успокоили нас и обещали защищать, если будет опасность».
* * *
Недаром монах Филофей, старец псковского Спасо-Елеазарова монастыря (XVI век), поучал:
«Родители пусть воспитывают своих детей с колыбели. Пусть они учат их страху Божию, пресекают их злые стремления и порывы, пусть не заискивают перед ними и не удовлетворяют их дурных пожеланий и вкусов. Как мягкий воск, который ты лепишь, как хочешь, принимает любую печать, так и из маленького ребёнка ты можешь вылепить всё, что пожелаешь. Буквы, написанные на чистой бумаге, останутся неизгладимыми. И то, что узнает маленький ребёнок, неизгладимо останется с ним до старости».
И ещё: «Если на дерево, когда оно мало, подует ветер и согнёт его, а мы подставим столбик, то оно станет прямым, если же мы не подставим столбик, то оно навсегда останется кривым. Если оно вырастет и хорошо укоренится, а мы захотим его выровнять, тогда оно трескается и ломается. Так и наши дети. Когда они малы, будем укреплять их в вере и страхе Божием. Соорудим для них ограду и воздвигнем для них стену из поучений и добрых примеров, доколе они не укоренятся в добродетели, когда им не будет страшна никакая опасность».
